Холм

Среди полей стоит холм. Он зеленый и пологий, но если смотреть вблизи, кажется очень высоким. Внутри холма дверь.
       Когда людей вокруг еще не было, дверь всегда была открыта, и любой зверь мог туда свободно заглянуть. И видно было там, что ничего не видно. Только свежестью веяло, и еще где-то далеко-далеко, как будто не на Земле уже, светилась внизу наискосок тусклая звездочка.
       А потом пришли эти, полупрозрачные. Они водили хороводы, пели тихие песни под аккомпанемент ручьев и по ночам струились в воздухе среди ветвей старых дубов и лип. Одна из них однажды заглянула в дверь, и так ей захотелось внутрь, что она вздохнула поглубже и поплыла навстречу тусклой звездочке. Больше ее никто не видел.
       Потом тех, полупрозрачных, не стало (канули все в глубину за дверью, кто знает?), и снова только олени да зайцы иногда заглядывали в открытую дверь, но из них никто не испытывал желания попасть внутрь.
       Я стою у холма. Тропинка-лабиринт едва заметна, но все же по ней можно подняться на вершину. Для этого придется семь раз обойти холм вокруг то в одну, то в другую сторону по все суживающейся спирали лабиринта. Он приводит к священному камню на вершине. Дверь была под ним, теперь она на глубине десятка футов, и никто не знает, открыта она или нет.
       Сегодня день весеннего равноденствия. Рассвет наступает незаметно, скоро появится первый солнечный луч. Тишина и внизу туман. Я стою у камня, как будто на острове в молочной реке. Налетает ветерок и прорывает туман там, где всходит солнце. Я забираюсь на камень, поворачиваюсь лицом к восходу, и первый луч ударяет мне в глаза, ослепляет, я теряю равновесие и падаю, но как-то замедленно, а в глаза со всех сторон сияет ясный рассветный свет.
       Падение еще больше замедляется и переходит в парение внутри света. Я начинаю различать вокруг себя какие-то смутные очертания. Ноги касаются почвы, и я вижу себя в лесу, сотканном из света. Свет сгущается и разряжается, образуя землю под ногами, огромные тела деревьев с зелено-золотистыми кронами, изумрудно-золотую траву, реку как будто из расплавленного золота и небо, рассветно-сияющее в самой глубокой своей ясной глубине.
       Я делаю шаг и чувствую, что тело мое почти невесомо, смотрю на свою руку и вижу, что она как будто состоит из полупрозрачного света. Я дышу золотистым светом, и льется, звенит внутри меня, вокруг меня, колеблется, трепещет и поет золотистый звук-свет. Я не могу отделить одно от другого, то ли переливы света рождают звучание, то ли звучание воздуха рождает переливы света.
       Я иду вперед, и нет никакой преграды и границы, которая отделяла бы не только мое тело, но и мое сознание от этого звучащего светом мира. Протягиваю руку, касаюсь ствола могучего дуба, и рука проходит сквозь его кору, мои сосуды соединяются с его, и по моим жилам бежит его сок, и моя кровь вливается в его каналы, и я слышу в себе ток подземных вод и шевеление подземных животных у его корней, а его листья начинают пульсировать в такт биению моего сердца, а я иду дальше, и еще некоторое время звучит внутри меня низкий древний голос мудрого дуба. Пролетает мимо птица, и часть моего сознания устремляется вместе с ней, и я вижу с высоты ее полета сияющие внизу рощи и луга, блеск моря вдали и хрустальную башню на его берегу.
       Долго ли я шла к башне, на ходу обмениваясь телом и душой со встречными деревьями, травами, протекая сквозь камни и реки, становясь ветром и ароматом цветов или легким оленем – все их чувства и знания, память о долгой радостной жизни заполнили меня, напитали светлыми впечатлениями, пережить которые невозможно и за тысячу лет, но все мне было легко, ибо мир этот легок и светел.
       Я подошла к хрустальной башне мудрее и светлее солнца и звезд. И вышел ко мне тот, чей лик мне был знаком всегда. Такой же золотисто-полупрозрачный и легкий, как и я, он шел мне навстречу, протягивая руки и тихо улыбаясь. И я знала, что ждал он меня тысячи лет, так же как и я ждала и искала его веками во всех прежних мирах. Мы еще не сблизились, но часть моей души уже слетела к нему, и часть его неслась мне навстречу, и еще раньше, чем переплелись и слились наши тела, слились в единое осознавание наши души. И вся магия и любовь его стали моими, и все знание и любовь мои стали его. И прошли эоны.
       Сияние зазвенело нестерпимо, ворвалось черное звездное небо, и, свившись в спираль, закружились звездные рукава, и золотые стрелы помчались от горизонта до горизонта. Острая боль пронизала меня , и я на мгновение потеряла сознание.
       Постепенно прихожу в себя. Я одна. Тело давит к земле, мысли плетутся медленно и тускло. Священный камень за спиной, зеленая трава, вершина холма и всходящее солнце. Нехотя поднимаюсь на ноги и иду вниз, разматывая семичастный лабиринт тропы к подножию холма. Отойдя от него на пару миль, оборачиваюсь. Светлое утро, теплая зелень весеннего Сомерсета, упоительные птицы над Гластонбери Тор, в глубине которого, говорят, была когда-то дверь в иной мир. Кто знает?..

Иероглиф

Особенно трудно по утрам – голова тяжелая после того, как в течение 10 часов пыталась найти компромисс между больной шеей, желающей торчать вертикально, и собственно головой, предпочитающей спать в горизонтальном положении. 10 часов борьбы – испытание немалое, так что утро радости обычно не приносит, хотя шея, наконец, с облегчением принимает гордую осанку, вознося перегруженную ночными впечатлениями голову на свой насест, с которого хорошо видны голые ветви большой березы за окном (это если зима) на фоне разнообразного цвета неба.

Всегда смотрю на эту березу по утрам, стремясь зацепиться за что-то по эту сторону сна. Летние деревья, укутанные в тулупы листвы, по-моему, совсем не так выразительны, как зимние, черные, четкие, изящные, как вязь иероглифов. У Борхеса есть рассказ о человеке, одержимом поисками Слова, содержащего мир. И перед смертью он читает его в пятнах на шкуре леопарда. А ведь письмена обнаженных деревьев – перед глазами у всех.

Поплачешь от зависти к этому дереву, что не томится и не ждет, что уже им написал Господь его уникальное слово, и скажешь себе – да ты-то что же? Если повезет – возьмешь скорей ручку, бумагу разыщешь (с бумагой всегда проблема), напишешь, а слезы еще пуще льются (это если сильно повезет), от того, что как это дерево станешь на несколько минут, и ветер, и соки, и электричество по тебе бегут, и огонь, из которого пространство состоит...

Потом еще бывают репетиции. Сначала пьем чай, причем иногда – с церемонией. Это когда бесцеремонно завариваешь одну и ту же щепотку чая (больше нельзя, денег не хватит, это же тебе не какой-нибудь черный байховый, а, например, изумрудный улун, или пу-эр, много лет в земляной яме пролежавший и посему пахнущий вяленой рыбой) бесчисленное множество раз, наблюдая, как в аромате оттенки вяленой скумбрии плавно переходят в тунца, а нюансы мутно-зеленого сменяются все более явной ноткой мочевой желтизны. Делать это надо в молчании, созерцая взаимопереходы Инь и Ян как в чае, так и в самой себе, а также в остальных участниках церемонии.

Когда, наконец, в руки берется гитара, сознание наполнено покоем настолько, что живой ток рок-н-ролла древесных иероглифов, теоретически вожделенный и желаемый быть продемонстрированным в выступлении, течет еле-еле, драйв отсутствует, песни кажутся вялой чушью, а стихи – банальщиной.

Но гитара уже в руках, и тогда, для разгона, начинаешь наигрывать что-нибудь из Т.Б., «...в пурпурных снегах затерян наш след...». И постепенно становишься причастной к этой дороге, к нити горизонта, сожженной зарей, к чему-то никаким словам не подвластному, но мощно влекущему тебя, все твое существо вне страхов и сожалений за грань привычного и реального к еще более реальному, потому что в нем нет обязательств и надежд, долгов и ожиданий, где ты уже не нужна никому, где и начинается настоящая жизнь, которая смутно грезилась и слабо поблескивала прежде, а теперь явится, и станут ненужными даже письмена деревьев, любые иероглифы растворятся, ибо ты сама станешь их смыслом.

Вот так уже можно играть, и голос уже зазвучал, налился обертонами и нюансами чувств. Уже из собственных песен и стихов тебе слышны шорохи и лязги механизма, вращающего планеты и электроны, плески волн на поверхности океана СатЧитАнанды, и ты сама – волна, несущая музыку.

Потом иногда бывают выступления. Едешь в переполненном метро с хрупкой штуковиной в хлипком футляре, с ранимой душой среди чужих ментальных тел с их каверзами и проблемами и мечтаешь, как со сцены через тебя польются на эти неприкаянные головы потоки благодати, и все быстро и необратимо достигнут просветления.

И приезжаешь в зал, и узнаешь, что удлинитель забыли, но это даже не очень важно, потому что розетка на сцене все равно не работает, и гитарист берет в руки отвертку и начинает ремонт. И на свет поставить некого, и хорошо, что пришел старинный приятель, который нашей музыки не слышал, но свет обещает включить в нужный момент. Гитарист мрачно сообщает, что играть он больше не будет никогда! – в этом зале. За полчаса до начала выясняется, что флейтиста не будет, потому что он сейчас в Зеленогорске, и не могли ли мы ему еще попозже сообщить о сегодняшнем концерте?!

И ты берешь все свои поля, и надеваешь их на стержень своего голоса, и поешь мантру. Она звенит, отражаясь от стен и наполняет зал. Злость и раздражение как-то незаметно выворачиваются наизнанку, меняют цвет, и ты призываешь красную дакиню, и она входит в тебя через темя, гневная, радостная, торжествующая. Пять минут до начала, вы с группой – единое целое во славу Господню. Ты – взведенная пружина, вне оценок, воин в полях бесконечной травы, стоишь на пороге и думаешь: «ОМ».

Тимофеевка с горечавкой или о смысле поэзии

Я знаю ответ на вопрос, как устроено мироздание!

Сказать вам? Пожалуйста. Никак. Равнозначный вариант ответа: как угодно. Из бесформенного сияющего Ничто мы вольны лепить любые вселенные по своему вкусу. Каков вкус, таков и мир, нами принимаемый за объективную реальность.

В общем случае дело не столько во вкусе, сколько в привычке. Рожденные в определенной мировоззренческой среде, мы считаем ее единственно возможной, и не мудрено: форму сознания, способ использования его инструментов (интеллект, эмоционально-психологические допустимости, культурные клише, законы здравого смысла) и набор вариантов взаимоотношений с собой и окружением мы всосали, что называется, с молоком матери, оперируем только ими, ибо полностью находимся внутри этих границ. Этот джентльменский набор плотно укоренен в сфере бессознательного, проявления отличающихся вариантов воспринимаются как чуждые, часто враждебные помимо нашей воли.

Как правило, последующее образование не выводит человека из этих границ, в лучшем случае слегка расширяет их. Новые знания аккуратно укладываются на давным-давно сколоченные полки с прибитыми к ним ярлыками «черное, белое, наше, не наше, я, другой». Купить себе новый шкаф не всегда приходит в голову.

А что, если вообще отказаться от мебели? И пуститься в свободное плавание по воле пространственных волн? Страшно, непривычно. А как я буду жить, ходить на работу, химичить детишкам на молочишко? У такого двинувшегося в путь матроса бытие на определенный период становится дыбом, рвутся связи и разверзается почва под ногами. Но, чтобы плыть, нужно оставить причал. Хотя никто и не заставляет. 98% населения умирают в той же картине мира, в которой впервые осознали себя. И в этом нет ничего плохого. Главное – идти по пути, у которого есть сердце.

Остальные 2% (цифры, конечно, взяты с потолка) иногда с самого детства, иногда позже, смутно или яснее ощущают серые шершавые стены, ограничивающие восприятие, осознавание, закрывающие от мысленного взора, как облака темной материи – центр Галактики,– основу основ, и пытаются найти в них брешь. Ищут сначала с помощью инструментов (набор и порядок может быть самым разным, я для примера привожу собственный) физики элементарных частиц, потом философии, потом религии, одной и другой и третьей, и все они хороши и правы, только о главном не договаривают. И вот ты остаешься наедине с самим собой, понимая, что нет и не может быть такой книги и такого человека, которые бы объяснили тебе все и видишь, что нет ни религий, ни наук, а есть единственная реальность твоего внутреннего пространства, тождественного всем мыслимым и немыслимым внешним пространствам, откуда и произрастает все. Значит, и первооснова – там же.

Музыка и поэзия за пределами слов иногда могут настроить на внутреннюю тишину, или довести до предельного натяжения струну трепещущего жизненной важностью вопроса «Где Ты, Боже?!». Струна лопнет и – тишина, и в тишине – свет…

И понимаешь, что стен никаких нет, все очень мягко и свободно, ты перетекаешь из одной картины в другую, любуясь красотой каждой и играя в ее игры искренне, но не серьезно.

Между прочим, кто сказал, что остальные 98% не входят в эти 2%? Типичные милые парадоксы, перестающие быть таковыми при подвижной точке сборки.

И вот вам вариант мира (помните, все, что рождается в сознании, так же реально/нереально, как и то, что можно потрогать руками?):

Новейшие исследования астрофизиков (Jean-Rierre Luminet “Geometry and Topology in Relativistic Cosmology”) показывают возможную топологию Вселенной. Она конечна и имеет форму додекаэдра. С той особенностью, что свет, дойдя до одной из граней, не отражается от нее, а возвращается с противоположной.

Мысль о преобразовании духа в процессе телодвижений плотной формы по тоннелю событий, называемом жизнью, дойдя до грани, исчезает на некоторое время из поля зрения мыслителя, затем приходит с совершенно непредсказуемой стороны и несет в себе зерна и запахи, невесть откуда взявшиеся, из-за пределов обозреваемых разумом пространств возникшие.

О чем это я, господа?

О поэзии. Поэт Творцу подражатель. Он, создавая миры, в начальной Своей точке испустил замысел в виде импульса, а до чего дело дошло, сами видите. Так и поэт, ничтоже сумняшеся, собрав в букет (как полевые травы собираешь – там колос тимофеевки, тут горечавка попадется, да и ромашка со зверобоем – Божье разнотравье, без причины и следствия, кроме Бога здесь ничего нет!) ассоциации и туманные фигуры из своего прошлого и настоящего, написал некоторое количество четверостиший.

Разве в том дело, что читался в это время Александр Блок – стихи и статьи, висела когда-то на стене картина, мечталось о звездах, и они явились – источников и составных частей не перечесть, иначе можно было бы осмелиться исчислить хомо сапиенса. Редактор же задает вопрос: «А какова концепция, уважаемый поэт?» То-то, батенька – разнотравье. Поле зеленеет, кузнечики в нем прыгают, девясил произрастает как бы сами по себе. И всяк может по полю свою тропу протоптать, а может и вообще на поле не ходить, а на горе сидеть.

Вот вам цитата на сладкое: «Любая наша песня – уравнение со многими неизвестными. Каждый человек волен подставлять под иксы и игреки свой опыт. Уравнение все равно останется верным». Угадайте, кто сказал?