Отзвуки тайного

        Кто мы? Куда уходят наши корни? Где истоки? Скифы мы? Азиаты? Книжной мудростью мрак неведения освещаем. Смотрим на небо, в поисках ответа письмена звезд читаем. В глубины земли устремляемся, пласт за пластом снимаем, ищем среди черепков сущность бытия былого. В фрагментах бытовой культуры стремимся увидеть высоту полета духа. Пытаемся логикой нашего мышления сего дня, определенного реалиями настоящего, понять иное время, иной мир, иное измерение.
        И вдруг озаряется обыденное! Светом ли свыше? Проблеском ли мысли высокой, прорвавшимся сквозь толщу усвоенных стереотипов, прошедшим сквозь гранит заблуждений, спрессованных в иллюзию знаний. Озарение всегда неожиданно, всегда спонтанно, не зависит от воли и усилий человека. Оно просто приходит, подчиняясь иной воле, в угоду иной прихоти.
       Не счесть сколько раз сказка «Аленький цветочек» была читана мне в детстве. Сколько раз смотрелся мультфильм, фильм, сколько раз мною детям была читана эта сказка. И проходила мимо ключевая фраза, словно утоплен был ключик золотой на дне болота, и не открывалась заветная дверь тайной мудрости, хранимой «Аленьким цветочком».
       И озарение! Варю кашку на завтрак, читают детям по радио сказку «Аленький цветочек», и говорит принц молодой дочери купеческой, красавице писаной: «… и залучал я в мой дворец заколдованный одиннадцать девиц красных, а ты была двенадцатая…»
       И в одно мгновение дарованный ключ открывает потаенную мудрость.
        Откуда в сказке С. Т. Аксакова, русской сказке, (русской ли?), по общему мнению, авторской, записанной Аксаковым в Уфимской губернии, в Заволжье, взялась завершенность цикла числом 12, характерная для философии Востока?
       И сам Аксаков, записывая сказку со слов ключницы Палагеи, отмечал ее явно не русское происхождение: «Странное сочетание восточного вымысла, восточной постройки и многих, очевидно, переводных выражений, с приемами, образами и народною нашей речью, следы прикосновения разных сказочников и сказочниц…».
        Примечателен и момент, когда сказка была рассказана маленькому Аксакову. В момент его болезни перед Христовым воскресеньем. «С этих пор, до самого моего выздоровления, то есть до середины страстной недели, Палагея ежедневно рассказывала мне какую-нибудь из своих многочисленных сказок. Более других помню я «Царь-девицу», «Иванушку-дурочка», «Жар-птицу» и «Змея-Горыныча».
       Но обратите внимание, записана им была только одна сказка – «Аленький цветочек»!
       В чем примечательность контекста появления сказки? Болезнь на Востоке воспринимается не так, как на Западе. Она не только наказание за грехи, но и средство распутывать узлы мыслей неправедных, очиститься от сгустков темных эмоций. Изболевшаяся телесными муками душа забывает о суетном, расширяется границами к принятию света лучезарного.
       Очищенная болезнью, напитанная сказками душа мальчика открывается Христову воскресенью. Конечно, я с вами соглашусь, это просто «случайность», но соглашусь только в том смысле, что случайность есть непознанная необходимость.
       И, прошу вас, обратите внимание, из многообразия услышанных сказок С. Т. Аксаков выбирает для записи только одну – «Аленький цветочек».
       «Эту сказку, которую слыхал я в продолжение нескольких годов не один десяток раз, потому что она мне очень нравилась, впоследствии выучил я наизусть и сам сказывал ее, со всеми прибаутками, ужимками, оханьями и вздыханьем Палагеи. Я так хорошо ее передразнивал, что все домашние хохотали, слушая меня. Разумеется, потом я забыл свой рассказ; но теперь восстановляя давно прошедшее в моей памяти, я неожиданно наткнулся на груду обломков этой сказки; много слов и выражений ожило для меня, и я попытался вспомнить ее».
       Подобные признания С. Т. Аксакова, сделанные им в «Детских годах Багрова-внука», и его безмерная преданность реализму в литературе, реализму в мельчайших деталях, не позволяет принять на веру утверждение литературоведов, что сюжет поэмы И. Ф. Богдановича «Душенька», написанной на основе мифа об Амуре и Психее, был использовал Аксаков для написания «Аленького цветочка». Построение подобных логических цепочек – одна лишь игра ума, скользящего по поверхности, восторгающегося своей способностью к комбинаторике.
       Цикл завершенности числа 12 в сказке имеет символическое выражение в кольце. Оно надевается на мизинец правой руки и переносит в край зачарованный, во дворец сияющий, где «… играет… музыка согласная».
       «… и залучал я в мой дворец заколдованный одиннадцать девиц красных, а ты была двенадцатая. Ни одна не полюбила меня за мои ласки и угождения, за мою душу добрую. Ты одна полюбила меня, чудище противное и безобразное, за мои ласки и угождения, за мою душу добрую, за любовь к тебе мою несказанную, и будешь ты за то женою короля славного, королевою в царстве могучием».
       Только по завершении цикла, когда душа открывается доброте и любви бескорыстной, может человек ступить в мир зачарованный. Где богатства дарованы, а не земными путями добываются -- «продает он свои товары втридорого, покупает чужие втридешево». И потому-то для купца мир зачарованный – заточение, а ослушание в нем смертью наказывается. И попасть он туда может только гонимый разбойниками – несчастьями, напастями – через лес дремучий…. И только дорожка светится…
       Есть ли другой путь? Есть.

       Цикл завершенности числа 12 имеет тритичную структуру:

       1. «Государь ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни мехов черного соболя, ни жемчуга бурмицкого, а привези ты мне золотой венец из каменьев самоцветных, и чтоб был от них такой свет, как от месяца полного, как от солнышка красного, и чтоб было от него светло в темную ночь, как середи дня белого».
       2. «Государь ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни черных мехов соболя сибирского, ни ожерелья жемчуга бурмицкого, ни золотого венца самоцветного, а привези ты мне тувалет из хрусталя восточного, цельного, беспорочного, чтобы, глядя в него, видела я всю красоту поднебесную и чтоб, смотрясь в него, я не старилась и красота б моя девичья прибавлялася».
        3. «Государь ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни черных соболей сибирских, ни ожерелья бурмицкого, ни венца самоцветного, ни тувалета хрустального, а привези ты мне аленький цветочек, которого бы не было краше на белом свете».

       Третья просьба самая короткая и самая трудно выполнимая, потому что две первые просьбы выполнимы относительно легко, они принадлежат миру материальному, а третью выполнить – выйти за пределы материального.
        Таковы три этапа движения человека к миру зачарованному, к царству света и «музыки согласной», неслыханной на земле.
       Что же означают эти три подарка, что пожелали получить дочери купеческие?
           Венец самоцветный. «Золотой венец, золота аравийского». Цикл практик тела и сознания на определенном этапе дает открытие сахасрары. Над теменем ощущается венец золотистого света, восприятие утончается, снисходит умиротворение и та тихая радость, что лежит за пределами восторженного экстаза, за пламенем чувств раскаленных свет спокойный и ровный открывается.
           Тувалет из хрусталя восточного, цельного, беспорочного. Открытая сахасрара дает видение не только материального мира проявленных следствий, но и мира причин, видение, не замутненное вихрями коротковолновых мыслей и эмоций, которые подобно смерчам рождает бурление разгоряченной майи, мира страстей и пороков. Незамутненным, чистым зрением человек видит свое высшее, бессмертное «я», очищенное от грязи эго. Оно сияет светом и в отличие от тела не стареет, а лишь усиливает свое сияние в процессе эволюции. И потому глядящийся в тувалет из хрусталя восточного, цельного, беспорочного человек не старится и красота его только прибавляется.
       И вот, когда получены два первых дара, еще принадлежащие миру материальному, человек отказывается жить умом мелочным и суетным, и начинает жить сердцем. Тысячелистный лотос открывается в сердце, и человек ощущает трепетание его лепестков, это трепетание посылает по всему телу волны необыкновенно сладостные, но не сладострастные. Человек переходит из мира материального в мир реальный.
        И то, что в сказке лотос имеет образ «цветочка аленького, краше которого не было бы на белом свету» - лишь адаптация восточной сказки к русскому восприятию, прием перевода по принципу аналогии. Не известно русскому человеку, что такое цветок лотос, в глаза он его не видывал, а вот алый мак, цветок тонкого дурмана, в излишестве – смертельного, знаком и понятен.
        И трудно найти этот цветок: «Находил он во садах царских, королевских и султановских много аленьких цветков такой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером написать; да никто ему поруки не дает, что краше того цветка нет на белом свете; да и сам он того не думает». Нет его в мире материальном, как любовь и вера, в сердце он человеческом сокрыт.
        И вот самое время дать определение «господину честному, зверю лесному, чуду морскому» -- хранителю аленького цветочка.
        Вначале обратимся к портрету, нарисованному в самой сказке: «…руки кривые, на руках когти звериные, ноги лошадиные, спереди-сзади горбы великие верблюжие, весь мохнатый от верху до низу, изо рта торчали кабаньи клыки, нос крючком, как у беркута, а глаза были совиные». Описание явно внесенное в контекст сказки одним или скорее всего несколькими рассказчиками, оно слишком явственно ритмически выпадает из общего строя повествования. И придумано было потому, что слишком сложен образ зверя для понимания, потому что не имеет он аналогов в мире материальных форм, и сам формой является лишь отчасти. Зверь лесной, чудо морское – это сознание человека непросветленного, плутающего по лабиринтам мира материального, ведомого умом мелочным и суетным. И человек, увидев свет, пугается своего собственного зверя-сознания, вдруг им увиденного. И чары со зверя-сознания спадают только тогда, когда завершается цикл, и сознание освобождается от оков эго и наполняется светом, сливается мужское и женское в безмерной любви. Ведь творил Бог по своему образу и подобию не мужчину и женщину, а человека, а человеком мужчина и женщина становятся только тогда, когда сливаются в одно целое в Великой Любви, и разделение на уровне тел на мужское и женское перестает иметь определяющее значение. И эта соединенность выражена в русском народном сознании не совсем благозвучной пословицей: «Муж и жена – одна сатана».
       И встреча со зверем лесным, чудом морским – это встреча с самим собой при условии обращенности внимания внутрь себя.
       Зачарованное царство, где обитает зверь лесной, чудо морское, находится «в лесу дремучем, непроездном, непроходном». И чем дальше идет купец по этому лесу, тем «…дорога лучше становится, словно деревья перед ним расступаются, а часты кусты перед ним раздвигаются. Смотрит назад – руки не просунуть, смотрит направо – пни да колоды, зайцу косому не проскочить, смотрит налево – а и хуже того». Только тогда, когда человек нагулялся по лесу жизни мирской, когда утратила она для него смысл и очарование, стала дебрями непроходимыми, ночью кромешной, появляется Путь: «…кругом хоть глаз выколи, а у него под ногами светлехонько». И встает на этот путь купец не по доброй воле, а загоняют его туда разбойники – метафора несчастья, болезни и страдания. Становится человек ими обессилен, обезволен, мягок и податлив. И не он от жизни мирской добровольно отказывается в силу понимания, а жизнь мирская от него отказывается, как от немощного, ненужного ей, и остается человеку только Путь.
       Что делает Путь светлым?
       «Выходит он под конец на поляну широкую, и посередь той поляны широкия стоит дом не дом, чертог не чертог, а дворец королевский или царский, весь в огне, в серебре и золоте и в каменьях самоцветных, весь горит и светит, а огня не видать; ровно солнышко красное, инда тяжело на него глазам смотреть. Все окошки во дворце растворены, и играет в нем музыка согласная, какой никогда он не слыхивал».
       Стесненный путь к свету – переход – один из элементов посвящения Изиды; «свет в конце тоннеля» метафора, широко циркулирующая в обиходе жизни материальной; тоннель и ослепительный свет впереди описывают многие, пережившие клиническую смерть. Практикующий медитацию знает, как ослепителен бывает свет, и какая музыка «согласная», ухом не слышимая, начинает наполнять сознание.
       «Дом не дом, чертог не чертог, а дворец королевский или царский, весь в огне» имеет ярко выраженные храмовые атрибуты и порождает широкую ассоциативную развертку – от капищ, освещенных огнем костров, до Невидимого Града Китежа и Шамбалы. И «все окошки во дворце растворены» -- богатства здесь даруются и никогда не истощаются. Чем больше любви отдаешь, тем большей любовью сердце наполняется.
       Примечательно, что обитель зверя лесного, чуда морского, мир зачарованный населен. Зверь лесной, чудо морское говорит купцу: «…много в палатах душ человеческих, а только ты их не видишь и не слышишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день и ночь: не дадим мы на тебя ветру венути, не дадим и пылинки сесть». Человек, вступивший в сферу духа, духом защищен, и не падают ему на голову кирпичи, как случайность, в виде непознанной необходимости.
       И не видит человек в царстве зверя лесного, чуда морского глазом земным, кроме образов света, придуманных сказочником, не слышит ухом земным голосов, кроме голоса зверя лесного, чуда морского, т. е. самого себя и «музыки согласной», что есть атрибут мира духовного. И только читает «на белой мраморной стене… словеса огненные». И «словеса огненные» метафора только для тех, кто в медитации не поднимал сознание над материальностью. А для тех, кто пробовал -- это реальность. Слова действительно горят огнем, они входят в сознание не понятиями, а волной, которая мгновенно разворачивается в мысль. И эта мысль в собственной голове «читается».
       Подобная технология «чтения» известна и тем, кто умеет продолжительно и искренне молиться. Молитва способна остановить круговерть мыслей о насущном, и в тишине являются человеку «словеса огненные», мысли истинные. Человеку, поглощенному материальностью, тоже дают секунды просветов – в минуты смертельной опасности выживший знает, что будто ведет его кто-то, будто кто-то совет дает неслышимый. Называется это в мирском обиходе обострением интуиции.
       Тритичный духовный путь, путь к просветлению, описанный в сказке «Аленький цветочек» выражен через желания. Даже обладающему поверхностными знаниями известно, что Христианское учение на Западе осуждает слабость плоти за ее основные желания; буддизм на Востоке обвиняет желания в том, что они являются причиной бесконечного движения по кругу от удовольствия к страданиям. И возникает недоумение, какие традиции отражает «Аленький цветочек», указывая Путь к духовному просветлению через желания?
       И этот вопрос уводит подвижный человеческий ум за пределы содержания сказки. Ум пускается в путешествие, с наслаждением ищет и находит любимые им аналогии.
       Совершенно неожиданно поиск ответа приводит к Мерлину – великому волшебнику, учителю короля Артура. Мерлин говорил юному Артуру: «…желания – это то, что ведет тебя по жизненному пути, пока не придет время, и ты не пожелает более возвышенной жизни. А пока это время не пришло, нужно смотреть на желания как на стремление получить то, что Бог хочет тебе дать. Судить желание – значит судить его источник, которым являешься ты сам; бояться своего желания – значит бояться самого себя. Проблема заключается не в желании, а в том, что происходит, когда возникает препятствие для осуществления этого желания или когда ты испытываешь разочарование. Тогда начинается борьба и осуждение... Самая большая проблема заключается не в желании, а в привязанности, в желании удержаться, когда жизнь хочет увести тебя прочь».
       Сказка «Аленький цветочек» приоткрывает полог, и мы видим глубины бытия. Но ответ найдем ли?
       Откуда в Уфимской губернии восточная мудрость? Татары ли принесли? Скифы ли выгравировали ее в памяти народной..?
        Кто мы? Откуда мы? Скифы мы? Азиаты?